Ирвинг рассказывал, откуда взялась его интерпретация Шейлока. Летом 1879 года он находился на яхте, путешествующей по Средиземноморью. В Тунисе он увидел еврея, рвущего свои волосы и одеяния, швырявшего в самого себя песок и корчащегося от ярости и гнева из-за денег. В следующую встречу, еврей был хладнокровным подхалимом, рассыпающимся в благодарностях за копейки. Он всегда вел себя достойно до тех пор, пока не начинал рвать свои волосы и кидаться на пол. Затем снова становился привлекательным: он был старым, но величавым и полным энергии. И еврей горделиво, с достоинством короля, проходил мимо своих мулов.
Достоинство и самоуничижение, быстрый переход от хладнокровия к ярости — удовлетворенный наблюдением, что в одном и том же человеке могут отражаться такие разные настроения в реальной жизни, Ирвинг больше не сомневался, чтобы объединить это все на сцене, в то время как некоторые критики считали такие качества несовместимыми.
По замыслу Ирвинга, пьеса была интерпретирована от лица Шейлока, который никогда не считал себя злодеем. Первая сцена была полна местного колорита. «Место пребывания публики в Венеции» — это длинная набережная со стороны канала, с проходящим мимо судном.
Все было сделано в наиболее экономичном варианте: с нарисованными декорациями и массовкой из восьми человек. Мальчики, которые были такими ленивыми, какими умеют быть только итальянцы и массовщики, появились позже в качестве чернокожих мальчиков-слуг в сцене с Марокканскими ларцами.
Антонио появляется с Саланио и Саларино, роли «бегущих вприпрыжку пустоголовых щеголей» исполняли Пинеро и Элвуд. Ирвинг играл с большим количеством Антониев, но самым первым был Форрестер, который играл Яго и Клавдия как улыбающихся злодеев. Здесь он был меланхоличным, средних годов и неумным; было непонятно, почему Шейлок так сильно его ненавидит. Роль Бассанио всегда исполнялась популярными молодыми людьми, такими как: «красавчик Джек» Бернс, Террис или Александр (любимец Терри), но «его деловой диалог» с Антонио публика прослушивала с нетерпением, ожидая появления Ирвинга. Бельмонт был разрисованным домом, появляющимся за каналом. Эллен Терри играла Порцию с элегантностью и душой; в платье из золотой парчи, она лежала на диване и смеялась над всеми своими несуразными поклонниками.
Третья сцена начинается на той же набережной, что и вторая. Шейлок входит с задней части сцены, сопровождаемый Бассанио: он был мужчиной между пятидесяти-шестидесяти лет, достаточно немощным, чтобы нуждаться в трости, с седыми прядями в бороде. Фотографы показывали его в темном, обшитым мехом плаще из габардина и мантии, украшенным разноцветным поясом. Он опирается на трость и носит круглую кепку с желтой нашивкой, которая предполагалась как отличительный знак, который должен был носить венецианский еврей.
«Три тысячи дукатов, хорошо», — начинал он. По мнению первых зрителей, на ранних представлениях он разговаривал «с видом человека, для которого деньги почти ничего не значат». Это не подходило под задумку Ирвинга, и он изменил интонацию: деньги были очень важны для Шейлока, в том числе и как защита от общества. Он знал, что Антонио был ненавистником евреев и в ответ ненавидел его. Раздраженный людским высокомерием, он выражал свои обиды через злобный сарказм:
Что ж мне сказать вам? Не сказать ли мне;
«Где ж деньги у собак? Как может пес
Давать взаймы три тысячи червонцев?»
(здесь и далее пер. Т. Щепкина-Куперник)
Ирвинг говорил: «Мое видение заключается в том, что Шейлок полон решимости взять то, что ему принадлежало по закону, возможно, и без малейшей надежды на то, что план сработает. Затем он надевал на себя маску лицемерного добродушия, которая до определенных пор вводила всех в заблуждение» [1;267].
У нас не должно возникнуть недопонимания по поводу его Шейлока. Герой был изысканным пройдохой, пожираемый ненавистью. Но первая же сцена показывает, как постоянные расовые оскорбления сделали его таким, и его достоинство предполагает наличие благородной натуры, которую он мог бы иметь.
Грациано, Саланио и Саларино беседовали, отпуская остроты о веселых девицах. Затем гондола (с множеством певцов серенад, несущих фонари) медленно появляется и останавливается перед окном Джессики. Серенада исполнялась до тех пор, пока не входит Лоренцо. По мере его приближения снова начинает медленно плыть гондола. В конце сцены Джессика скрывается с Лоренцо среди вихря маскарада под звуки барабана и трубы.
Сцена с использованием моста, маскарада и недекоративной гондолы оставалась без изменения; Чарльз Кин создавал эту сцену в очень похожей манере. Но Ирвинг добавил в нее оригинальную деталь. Занавес опускался очень быстро, а затем незамедлительно поднимался под гул аплодисментов. Когда он снова поднимался — сцена была пустой, безлюдной и без света, освещенная лишь тусклым отражением луны, все звуки жизни раздавались очень отдаленно — и затем на мосту виднелась фигура еврея. Когда он собирался войти в дом занавес опускался. Это был очень впечатляющий ход. Эллен Терри писала, что никогда не видела ничего подобного в театре, что можно было бы сравнить с возвращением Шейлока через мост в дом, который опустел после побега Джессики.
«Дом Порции» в третьем акте была следующая полномасштабная сценой. Оркестр играл «Мавританские фанфары» во время поднятия занавеса. Порцию сопровождали три дамы, позади них стояли три дворянина и маленький чернокожий паж. Принц Марокко заходил с тремя маврами. Он восхвалял себя, раздумывая, какой ларец выбрать. Терри выражала свои чувства так, что большинство критиков находили это очаровательным.
Ярость Шейлока, от побега Джессики, в высшей степени подвергла испытанию способности Ирвинга. В сцене с щеголями и с Тубалом, он использовал весь тот гнев, который наблюдал у еврея в Тунисе. Актер не оставил место для сомнения в том, что все эти чувства были вызваны похищением дочери, а не потерей денег, которые так заботили героя, но он совершенно точно не уменьшил важности мысли о его противоречивом желании увидеть ее мертвую голову у своих ног. Ограбленный единственным человеком, которого он любил, Шейлок решил привести в исполнение свой вексель, если представится возможность. Его решительность, подкрепляемая злостью, по мере того как он повторял просьбу взглянуть на вексель, росла: «Ты, злодей, научи меня, я буду исполнять и стараться изо всех сил, но я превзойду все инструкции». Уставший от злости, пожилой мужчина торжественно, медленно бил себя в грудь, когда он говорил Тубалу, что до этого момента он никогда не чувствовал проклятье на нацию евреев. И как же Ирвинг был трагичен, когда узнавал, что Джессика обменяла кольцо отца, которое было невероятно ценно для него, на обезьянку. Шейлок был жестоким и жалким поочередно, но после новостей о том, что корабль Антонио пропал, его желание отмщения превзошло все личные переживания. Американская газета сравнивала Ирвинга с Бутом в этой сцене:
«Бут… закинул руки за голову, он, шатаясь, шел могучими шагами к огням рампы и, рыдая в исступлении, радуясь мыслям о мести, он бросился в объятия Тубала и все время кричал: «Я благодарю Бога, я благодарю Бога — Это правда? Это правда?» Когда Ирвинг в роли Шейлока услышал такие же новости, он стоял рядом со своим другом. Актер нечленораздельно что-то бормотал, когда способность говорить изменила ему, затем он медленно произнес эти слова: «Слава Богу», ужасающие своей страшной необъятностью, затем у него возникало сомнение, и задыхаясь, он спрашивал: «Это правда? Это правда?» Все это происходило в течение минуты.
Бут упоминал Бога как фигуру речи, а Ирвинг говорил как набожный человек, который благодарит небесное создание. Первое «Слава Богу» было неистовым, затем он делал паузу и выговаривал вторую фразу. По мнению актера, Шейлок верил в то, что ему было предназначено перенаправлять людские страдания. Он все еще был злобным пожилым человеком, но он также был и евреем — избранным бичом Бога Израилева» [2;235].
Сцена Шейлока с Антонио и тюремщиком и «веселая встреча», когда Порция и Нерисса планировали свою хитрую маскировку, вызывали не самый сильный интерес зрителей. В перерыве комплект коробок был вынесен для сцены суда. Ирвингу удалось достигнуть восхитительного театрального эффекта простым способом: портреты главных чиновников Венеции и Генуи (Дожей), расписной потолок, золоченая резьба и малиновые гобелены — все было работой кисти Хоуза Крейвена.
Толпа наблюдателей в глубине сцены включала в себя крестьян, пожилых людей и монахов и среди них, но не с ними, стоял Тубал с группой евреев. Реакция толпы отражала распри в суде. Восемь вельмож в черном шли перед высшим чиновником в красном халате, они направлялись к высокой трибуне слева.
По словам Эллен Терри, Ирвинг играл сцену суда очень спокойно, как «героический святой». Шейлок входил без грубости и хвастовства, и все критики хвалили его смирение во время процесса. Его злость разлагалась внутри на ужасающие холодные мысли о мщении. Он изложил свои претензии с достоинством человека, который верит в то, что мщение — его сакральная обязанность; жестокость, возможно, подразумевает, что он сознавал неправильность поступка, и что его мотивом была личная месть. Этот человек был религиозным — каждый раз он произносил имя Господа, благоговейно склоняя голову — строгий еврей, который был убежден, что стоит в суде ради закона. Бесполезно было взывать к его милосердию. Христианам было чуждо понятие того закона, по которому он жил. Двойное предложение суммы денег — выглядело как взятка: Шейлок трижды стучал своим кинжалом по сумкам с золотом, прежде чем отказаться, чтобы продемонстрировать как мало значат деньги для него по сравнению с его желанием отомстить. Но фанатичная прямота не является располагающим качеством, и Шейлок выглядел ненавидящим фанатиком. Практически каждый зритель отметил жестокость героя, его «адскую злобность», его очарование гремучей змеи. Почти нечеловеческая злоба слышалась в каждом слове Шейлока, его глаза немного смягчались, когда он поворачивался к суду, и полыхали, как написано в оригинале, всей силой ненависти, когда он поворачивался к Антонио.
Когда входила Порция, еврей с подозрением смотрел на нее. Терри вложила все свое очарование в речь о милосердии:
Не действует по принужденью милость;
Как теплый дождь, она спадает с неба
На землю и вдвойне благословенна:
Тем, кто дает и кто берет ее.
Ее ораторские способности восхитили всех, но некоторые критики посчитали это неискренностью в ее величайшем проявлении. Терри назвала эту речь «благородным родственником молитвы к Богу», но ее рукопись доказывает, что она не одобряла то, что Порция заманивала своими словами еврея в ловушку. Когда она утверждала, что закон рассмотрит просьбу Шейлока, герой раскрывался во всей своей омерзительной красе: заискивал и подлизывался, пресмыкался, усмехался и глумился. Но его жестокость неожиданно проявилась, когда его глаза сосредоточились на жертве, и он сказал: «Вот приговор! Готовься!»
Затем удар шел от Порции:
Постой немного; есть еще кой-что.
Твой вексель не дает ни капли крови…
Эти слова поразили Шейлока как молния. Герой побледнел, уронил весы и спросил: «Таков закон?» Но затем, пораженный, он снова начал завоевывать симпатии публики. Шейлок попытался забрать свои деньги, и когда его остановили, он первый раз потерял самообладание и разорвал вексель на маленькие кусочки. Совершенно сломленный конфискацией имущества, герой будто во сне слушал указ, который он принял как веру его врагов. Уход Шейлока был величайшим моментом Ирвинга. Страдающее выражения лица и удрученная походка актера, заставляли публику думать, что он скоро умрет. Критики говорили, что Грациано выглядит жалкой дворняжкой, по пятам тявкающей за Шейлоком. Достоинство, с которым еврей игнорировал ликование, и его взгляд, полный бездонного презрения показывали его отношение ко всему процессу. Уход Шейлока выглядел действительно трагично, и большая часть зрителей была готова расплакаться.
Порция покинула суд с комичным мужским самодовольством, которое, казалось, имеет примесь духа Грациано. Ирвинг осуждал ее поведение в суде: «Герцог и Порция учили Шейлока милосердию, но когда дело обернулось против него — они настойчиво советовали ему изменить веру» [3]. Ирвинг играл Шейлока так, что победа молодых героев, не радовала зрителей, а заставляла задуматься, что жестокости в них не меньше, чем в проигравшем еврее.
Последний акт не внес ясности в очевидную двойственность. Сад в полнолуние был невероятно красивым, и болтовня любовников была легким моментом. В сцене есть несколько ироничных подтекстов, но о них умолчали. Бассанио и Грациано не могли быть более встревожены поддразниваниями своих леди, все угрозы и притворные признания в том, что мужья — рогоносцы, были пропущены мимо ушей. Один театральный критик считал, что этот акт усиливал нашу симпатию к Шейлоку, показав, что его враги очень радостны, но эти молодые люди воспринимались как ликующие глупцы.
Даже в последующие годы, когда Ирвинг играл более скверного Шейлока, его воспринимали как трагического персонажа; в то время как многие постановщики трактовали это произведение Шекспира как романтическую комедию.
Комментируя статью Фредерика Хоукинса, Ирвинг писал: «Он отмечает, что враги Шейлока едва ли были в состоянии завоевать наше уважение, но этого недостаточно. В пьесе «Венецианский купец» у еврея оказывается меньше недостатков, чем у христиан. Но у всех присутствовало чувство нетерпимости, особенно у христиан» [2;240]. Если мы посмотрим на произведение в этом свете, то увидим несколько удачных моментов, которые формируют структуру. Богатство и веселость сцен в Бельмонте и маска, в которой Джессика была похищена очень контрастировали с темнотой и уединенной серостью Шейлока. Еврей был злобным, но опозоренным. Терри считала Бассанио щеголем, а поведение Порции на суде аморальным. «Речь о милосердии» была прекрасной, но нечестной и была частью ловушки. Хозяйка Бельмонта была достаточно черствой, чтобы позволить Марокканскому принцу увидеть ее радость, когда он выбрал не тот ларец, и хотя она сама была образцовой дочерью, она одобрила побег Джессики, потому что ее отец был евреем. Хотя Порция была очаровательной и доброй со всеми остальными: она не считала нужным считаться с чувствами марокканцев и евреев.
Спустя короткий промежуток времени, после того, как пьеса была написана, Джон Донн сказал: «Ни один человек не является островом, цельным самим по себе, каждый человек — часть континента, часть целого… Смерть любого человека ослабляет меня, потому что я являюсь частью человечества. Поэтому никогда не знаешь, по кому звонит колокол» [2;241]. Это то, что молодые люди в «Венецианском купце» не смогли понять о мире; пока они веселятся в последнем абсолютно комичном акте, колокол шекспировской иронии звонит по ним. Это их трагедия, но они не понимают этого. «Красивые люди» не видят пустоту той красоты, которая может существовать, разрушая тех, кто не является подобным, и выгоняя постороннего человека из общества.
Литература:
- Hatton J. Henry Irving's Impressions of America — Boston, 1884
- Huges A. Henry Irving, Shakespearean — Cambridge,1981
- Philadelphia Times, 4/6/80
